|
|
«Жизнь, завоеванная в драке…»
И даже искренность превращается в обязательный атрибут, то есть вполне формальный. И тут искусство попросту исчезает. Значит, надо снова учиться говорить, говорить, а не высказываться, не самовыражаться в рамках готовых нарративных комбинаций. И оказывается, что путь к прямому высказыванию вовсе не является самым прямым.  Борис Викторов начинался как поэт в Молдавии. Среди литераторов Кишинева он вышел в лидеры. Его заметил известный поэт Кирилл Ковальджи. Там же у Викторова одна за другой вышли первые книжки, и он вступил в Союз писателей. То есть в довольно молодом возрасте он стал профессионалом. Перед ним была открыта дорога советского литератора. Эту красивую удачливую дорожку Викторов поломал сам. Как говорил стоик Клеанф, судьба согласных ведет, а несогласных тащит. Он уехал в Питер, прибился к богеме. Здесь произошла его встреча с Бродским. Был случай, Иосиф Бродский читал свои новые стихи близкому кгругу людей, среди них был и Викторов. Первому встречному Бродский не стал бы читать стихи, только тем – кого ценил, и понимал, что и его эти люди в состоянии оценить. Викторова затянула серьезность поэтического процесса, вверженность, углубленность в поэтическую стихию серебряного века. Он очень много занимался Хлебниковым. Велимир Хлебников был для Бориса Викторова герой, звезда и учитель. Он стал примером для подражания, и указал, открыл возможность внутреннего развития. Новые стихи Викторова печатать тут же перестали. И не было там никакой антисоветчины, а просто эстетика была неподходящая. А ведь мог, как многие, кропать и кропать потихонечку, книжечку за книжечкой, через каждый год-два. И это был вполне нормальный путь, по которому можно идти, никого не предавая. И был бы у него традиционный лирический герой – строителя или хотя бы помощника строителя коммунизма. И были бы у него и заработки, и обеспеченность. Традиционалисты неплохо жили. И только ближе к концу восьмидесятых годов Викторов вновь стал печататься. Он тоже шел в традицию, но в традицию очень глубокую, и в этих корнях искал непререкаемое, неуничтожаемое, неистребимое. Некоторая неровность стиля позднего Викторова скорее всего связана с тем, что свой ранний профессионализм ему приходилось преодолевать. Он начал в духе шестидесятников, кумиров, необязательно в духе Вознесенского, их было множество, которых мы сегодня и не помним. Эти поэты составляли тогда идеологию. К шестидесятникам вполне можно отнести наших Леонида Мерзликина, Геннадия Панова. А вот Владимир Башунов начинал уже вырываться из этого круга. Борис Капустин вообще вне шестидесятничества, он из того поколения поэтов, которое двигалось к ценностям серебряного века. Приведу лишь два стихотворения Бориса Викторова, выбирая то, что мне ближе по духу... Всю подборку можно прочесть в журнале "Культура Алтайского края". Подсолнухи у реки Блуждал в снегах, заночевал в стогу, мне мнился юг, подсолнухи стоглаво толпились на июльском берегу неведомой реки — у переправы. Я догадался, что поводырем у них закат; с окраины тревожной он их манил огромным фонарем за окоем — дорогой невозможной. Подсолнухи толпились у реки, ступали в воду гиблую по плечи, и на ветру дрожали лепестки, как слезы или гаснущие свечи. В реке неодолимой, нефтяной, внезапно подступающей под горло, подсолнухи угрюмой чередой ступали за фонарщиком покорно. Толпой, не останавливаясь, вброд шли через воды на закат кровавый... Но почему-то не было подвод обычных и коней у переправы. Смеркался расширяющийся круг пульсирующей, сомкнутой оравы... Но почему-то не было разлук и долгожданных встреч у переправы. Я понял, что с окрестных пустырей подсолнухи сошлись не для забавы, и содрогнулся — не было людей, как водится у всякой переправы... Я утра ждал, в отрепье и грязи, в безвестности, под крышей небосвода у переправы взорванной, вблизи чужой реки; стояла ночь у входа. Шли по реке, переходили вброд — подсолнухи, вцепившиеся в плечи людей, которых нет; водоворот захлестывал их горла человечьи. Во сне я думал: “Боже, все они — прямая ветвь оставшейся на свете моей всечеловеческой родни, и за спиной растерянные дети...” Подсолнухи толпились у реки, я вместе с ними ждал конца облавы, и на снегу дымились лепестки, и обрывался след у переправы. ***** Жизнь, завоеванная в драке, в чужом саду, в глухом овраге; не подходи, не прекословь! — неизгладимая любовь. Обходит Радж Капур бараки, благословляет мир, и вновь (“Аб-ба-ррая!”) смываю кровь в ручье с единственной рубахи. Афиши, лозунги, девахи, шпана — приветствуют: “Держись!”… Незабываемая жизнь. А что касается чистоты и качества стиха – это безупречно. Это тот случай, когда по одной-двум строчкам можно понять, что перед тобой поэт. Дальше можно спорить, не соглашаться, говорить: вот тут недотянул, там провалил. Викторов – живой художник, с ошибками, промашками, завихрениями. Но он настоящий. К концу жизни Борис Викторов был уже в такой силе, что никакие новомодные веяния, включая постмодернизм и что-либо около него, не производили на его творчество никакого влияния. Игнорирование понятия лирического героя становится актуальным неспроста. Всякая категория, вразумительная поначалу, начинает остывать, спекаться в некую массу, основным свойством которой становится самоповторение вплоть до пародирования, пересмешничества. И даже искренность превращается в обязательный атрибут, то есть вполне формальный. И тут искусство попросту исчезает. Значит, надо снова учиться говорить, говорить, а не высказываться, не самовыражаться в рамках готовых нарративных комбинаций. И оказывается, что путь к прямому высказыванию вовсе не является самым прямым. И даже элементарный дневник беспомощен перед этим. Почти всегда в таких случаях искусство в выигрыше, а художник в проигрыше. Он должен принять это как жертву. Викторова настигла смертельная болезнь. Чтобы выжить, ему требовалась пересадка почки. А это дорогостоящее предприятие. Деньги на операцию собирали всем миром. Операция прошла удачно. Но чтобы удача оставалась постоянной, надо было всего лишь изменить образ жизни. То есть еще раз попытаться переломить судьбу. Но рифмы с первой переменой не случилось. Она бы оказалась слишком глубокой, вплоть до перемены личности. Поэт не смог отказаться от себя. Кто-то осудил его за это, кто-то пытался понять его. Так или иначе он умер как поэт. Умер, чтобы остаться поэтом.
|
|
Следующая страница