ПРИ ЖИЗНИ УДОСТОЕННЫЙ АДА (Одинокая битва за жизнь)

Отчаянье поэта не было связано с намеренным отказом от обретаемого, как в случае с Кьеркегором. Оно было вызвано борьбой с ненавистной необратимостью времени.






16 апреля 2014 года умер поэт Игорь Меламед. Пятнадцать лет назад он написал стихотворение «Памяти Евгения Блажеевского» (1999):



Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье… Е. Блажеевский


Коль водка сладка, как писал ты, родной,
с тобой бы я выпил еще по одной.
Зачем же меня ты покинул?
Как будто в промозглый колодец без дна,
откуда звезда ни одна не видна,
ты черный стакан опрокинул.

Тебе бы к лицу был античный фиал.
Влюбленный в земное, ты не представлял
посмертного существованья.
Но если, родной мой, все это не ложь,
дай знать мне, какую там чашу ты пьешь,
сладка ль тебе гроздь воздаянья?

И если все это неправда – в ночи
явившись ко мне, улыбнись и молчи,
надежде моей не переча.
Позволь мне молиться, чтоб вихорь и град
не выбили маленький твой вертоград,
где ждет нас блаженная встреча.


И в том же году с Меламедом случилось несчастье, которое оставалось с ним до конца: перелом позвоночника.

Первое время он вырывался из недуга как мог, но боль точно совпала со стенами его жилья, откуда он почти не выходил, поскольку и ходить-то не мог толком. Однако это нисколько не повлияло на его творчество – стихи его становились все совершеннее. Но основная нота его поэтического мира, нота отчаянья, осталась неизменной.

Отчаянье поэта не было связано с намеренным отказом от обретаемого, как в случае с Кьеркегором. Оно было вызвано борьбой с ненавистной необратимостью времени. У авторов такого рода выход, например, из детства во взрослость равносилен изгнанию из рая. Но если до трагического случая это изгнание осмысливалось поэтом как обычный фактор времени, то после оно превратилось в уверенную возможность осуществления. Тому, кто при жизни удостоился ада, не на что надеяться, кроме как на воздаяние.

Последний сборник Игоря так и назывался. Не поколебало это трагическое событие и убеждений поэта. Он усматривал в современном (хотя и не только) искусстве поле битвы между совершенством и самовыражением. И вот как он различал эти понятия. «Чувство, неизменно сопутствующее чтению иных шедевров Пушкина, Лермонтова или Фета: стихи вовсе не написаны в привычном смысле этого слова. Безотчетная уверенность, что такое совершенство не могло быть достигнуто только человеческим, сколь угодно гениальным, порывом. Что стихи как-то угаданы, продиктованы свыше. Что в процесс их создания вмешались чудесные, благодатные силы».

Иными словами, без Божьей помощи всякий художнический труд напрасен, потому что безблагодатен. И никакие черновики, по мнению Меламеда, не должны смущать, поскольку они – свидетельство уточнения слышимого, открывающегося. И не самопорождение, не саморазвитие произведения оправдывает автора, а именно это неустанное вслушивание в то, что в старину попросту называли голосом музы. В противном случае все сводится к своеволию автора, к его хотению прекрасной формы и, в конечном счете, к самовыражению. Само по себе самовыражение не является отрицанием дара, но именно потому, что понятие дара не есть что-то безусловное в наш позитивистский век, оно вполне может оказаться фиктивным (призрачным), если его не учитывать, а полагаться лишь на мастерство и умение. Бесхитростность автора по Меламеду не обязательно связана с простотой и ясностью высказывания: авторское «я» не должно превалировать над тем, что этому «я» открывается.

Красота стиля и приемов – всего лишь материальные признаки того, что невозможно представить явственно. Присутствие магнитного поля можно показать железными опилками, но железные опилки сами по себе не могут вызвать магнитное поле. И это понятно каждому школьнику. Но как язык (словесный материал) соотносится с духовным смыслом необъяснимо в простых и однозначных категориях. Остается довольствоваться общеупотребительным вкусом, а эта вещь соответствует мере, но никак не измерительному прибору. Поэтому суждения о поэзии начинаются с осмысления орудийных предпочтений автора и чаще всего ими и заканчиваются. Есть явления, которые принимаются как аксиомы, но не на всякую аксиому найдется свой Лобачевский. И тогда вкусовщина подменяет вкус.

В своем творчестве Меламед стремился к классической ясности и строгости, понимая при этом, что обрести их в том виде, как они случились когда-то, невозможно, что они горизонт возможностей, не более – иначе неизбежна стилизация или хуже того – прямая пародия. Удивительным образом пространство прошлого у него оказывается насыщенным неисчезающей плотной реальностью. Для персонажей этого пространства он и сам из той же субстанции, что и они. Но откуда это узнается – ведь разговор ведется от первого лица?

Это происходит, наверное, потому, что поэт не описывает предмет своего воспоминания, а требует от него общения с собой. Грань соприсутствия и отстраненности достижима и преодолима, особенно с теми, кого мы называем семьей, друзьями – и нет различия между мертвыми и живыми.

Достичь того, чтоб прошлое стало явью, выходит, можно только через смерть. Как и преодолеть пресловутую необратимость времени, которая отдаляет от тебя твоих любимых и близких, можно только через смерть. Поэтому и вглядывался поэт в нее, как в нечто обнадеживающее и спасительное. За ней как за какой-то преградой, за каким-то барьером обретается мир давно утраченный, но неисчезающий.

И после смерти поэта продолжается одинокая битва за жизнь в ее неповторимом начале, с каждым стихом приближаясь к победе.

Следующая страница

Проза